The Artistic Appearance of the Book
Из книги: Вейнер П. П. Художественный облик книги // Труды Всероссийского съезда художников...: Декабрь 1911 — Январь 1912 : Том III. — Петроград, 1915. С. 40–47.
(Общее Собрание 3-го января 1912 г.).
Художественное достоинство старой книги. Упадок книги в половине XIX столетия. Общность книги с человеком. Необходимость обратить внимание на прочность бумаги; в XVI веке она называлась даром Божиим. Задача нашего времени изобрести доступную по цене и в то же время доброкачественную бумагу. О книге и ее полях со стороны эстетики. Вывод: книга как безличный материал не должна существовать.
Заголовок моего доклада хотя и очень широковещателен, я постараюсь быть кратким, господа. Я не имею возможности сообщить Вам что либо новое, не могу выставить и какие-нибудь определенные данные. Художественный облик книги не поддается ограничению неподвижными законами, и поступательное движение в книжном деле не может отставать от развития художественной техники вообще. По мере усовершенствования способов воспроизведения и печатного искусства, отражение этих успехов мы сейчас же видим в книге. Механические способы иллюстрации ныне достигли такой высоты, что применение их дает вполне художественные издания. Но говорить об этом я в виду не имею, так как я врывался бы в совершенно самостоятельную тему об иллюстрации. Поэтому, не вдаваясь в оценку новейших достижений, я скорее хочу обратить Ваше внимание в сторону старой книги. Для исторического обзора ее возникновения и развития пришлось бы писать целый том, да и не было ли бы это лишним здесь, в таком собрании, но я только отмечу, что художественные достоинства старой книги несомненны и признаются всеми. Объяснение этого я вижу в том простом и естественном обстоятельстве, аналогичном многим другим сторонам в искусстве, что фабричное производство трудно мирится с художественностью. Что выигрывает в количестве, теряет в качестве: это судьба всего, что демократизируется. Вот почему за последнее столетие так понизился процент художественных книг. Но это не причина падения книжного искусства, и я далек от того, чтобы считать хорошую книгу неосуществимой мечтой при настоящем укладе жизни, когда условия, вызвавшие фабричное производство книги, могут только прогрессировать, а отнюдь не исчезнуть. Напротив того, за последние годы в этом отношении, как за границей, так и у нас, замечается оживление. Это возрождение книги нельзя рассматривать особняком: оно стоит в теснейшей связи с общим подъемом художественного уровня знаний, оно зависит от того истинного углубления в дух былого творчества, которое властно проявляется теперь в художественных кругах.
XIX век, вернее вторая его половина, самый несчастный период в книжном деле. В это время потребность в книге особенно развилась; исполнителей для прежнего, обычного, способа художественного ее украшения не стало хватать, механические приемы были еще в зачаточном состоянии, стали удовлетворяться посредственностью, шаблоном; в книге стали ценить почти исключительно содержание и иллюстрации. Словом, проявили обидное небрежение художественным обликом книги. Но разве, возразят мне, в это время не было художников, не было знатоков старого искусства? Несомненно были и вдохновлялись прежними произведениями, но их не понимали, подражали форме, но не понимали духа. Конечно, исключения были, но они так редки, что не могут порочить общего моего вывода. И возникла та масса ужасных книг, среди которых жили паши родители, наши учителя, росли и воспитывались мы. Причина упадка — в непонимании духа, того духа любви к книге, к каждой выпускаемой книге, что руководила прежними создателями их. К этому старому духу я Вас и призываю, господа. Не бойтесь этого духа, заражайте им всех художников, привейте его издателям и типографам, распространяйте его широко, и мы несомненно добьемся возрождения художественной книги. А книга — ближайший проводник в жизнь принципов искусства и красоты.
Позвольте мне привести, может быть, не слишком новое, сравнение книги с человеком. У нее есть те же признаки, что и у человека. Есть духовные свойства — содержание книги — столь же разнообразные, как и человеческие души; есть у книги своя одежда — переплет, не связанный с нею органически, но призванный ее сохранять и обрисовывать ее положение среди других книг.
Физические данные книги можно разбить, соответственно и человеческим, на внутренние — здоровье, и внешние — красоту; к первым я отношу основные отличия книги — бумагу, шрифт, формат; ко вторым — иллюстрации, украшения, расположение их. Книге, как и человеку, грозит смерть; задача составителей, преклоняясь пред этой неизбежностью, оттянуть ее; дело художественных деятелей считаться с научными выводами, как с аксиомами. С этой точки зрения нельзя достаточно решительно протестовать против меловой бумаги, столь пагубно излюбленной нашими издателями и публикой. Определенно выяснено теоретически, что состав, употребляемый для обмеления бумаги, убийственен для нее, в нем кроются зародыши неминуемого разрушения. Время существования такой бумаги еще слишком коротко, чтобы этот вывод мог быть проверен на опыте, но если Вы внимательно всмотритесь в книги, отпечатанные несколько лет тому назад, Вы легко убедитесь, что бумага теряет свой блеск, — для иных столь привлекательный, — как бы распыливается и производит впечатление чего то потертого, смытого. Прочность бумаги вообще теперь очень сомнительна. Я, конечно, не претендую на то, чтобы книги печатались на папирусе или на пергаменте, как в старину; но обращать внимание на прочность бумаги все-таки совершенно необходимо, так как и всякое художественное произведение теряет часть своего значения, если оно непрочно. Даже странно, чтобы бумага, существовавшая несколько сот лет тому назад, и та, которою мы теперь постоянно пользуемся, одинаково назывались бы «бумагой», настолько эти материалы различны между собой. В XVI веке один писатель называл ее «даром Божиим», теперь трудно найти хорошие сорта. Но это и неудивительно: сначала бумагу делали из тряпки; теперь это большая редкость, и делают ее из древесной массы, из бумаги же, из всевозможных отвратительных отбросов. Такие бумаги скоро желтеют и рвутся и гораздо менее «amoureux de l’encre», как образно выразился один французский знаток книги. Тряпичная бумага держалась с XIII века (свидетель тому письмо, адресованное Людовику Святому, на бумаге, сделанной, кстати сказать, в пределах нынешней России — в Самарканде) и до конца XVIII века, когда начались первые опыты производства ее из других веществ. Спорить против физической невозможности — бесцельно и желать сейчас полного возврата к тряпичной бумаге — немыслимо. Достаточно сказать, что в 1850 г. земной шар потреблял бумаги около 14 милл. пудов; к началу нашего века количество это достигло 141 милл. пуд. и растет все далее. Но следует с Edmond Werdet пожелать, чтобы была изобретена бумага, равная тряпичной по цвету и достоинству, но доступная по цене. Это и есть задача нашего времени, задача не только практической стороны книжного дела, но и художественных его исканий. Бумага играет огромную роль во внешности издания; недаром англичанин Thomas Фуллер писал в XVII веке, что характер народа сказывается в излюбленной им для книг бумаге.
С&nb 1f40 sp;точки зрения художественности книги трудно прописать для бумаги какие-нибудь определенные законы. Все исследователи книги, как таковой, исходят в своих указаниях из практических соображений. Но они настолько существенны, что некоторых из них нельзя обойти вниманием. На пр., цвет. Еще в 80-х годах была произнесена жалоба, что знаменитый издатель Firmin-Didot виновен в близорукости наших отцов 1830-х г., так как печатал на ослепительно белой бумаге; на голубой или зеленой бумаге черная типографская краска получает красноватый оттенок, вредный для зрения; о темных или ярких бумагах, конечно, речи быть не может. Словом, мягче всех для глаз и приятнее — слегка желтоватый оттенок бумаги. Позволю себе тут вновь обратиться к меловой бумаге: все мы знаем, как трудно читать книгу, на ней напечатанную, как приходится вертеть ее во всех направлениях, отклонять, нагибать, чтобы избежать отблесков, при которых читать невозможно, и как скоро устают глаза при таком чтении. Очень трудно даже рассматривать иллюстрации на меловой бумаге; тут обыкновенно встает необходимость компромисса, так как самый доступный способ воспроизведения — автотипический — пока может быть хорош только на меловой бумаге. Тем не менее, я никогда не решусь назвать вполне удовлетворяющим моему художественному вкусу издание, при котором применена глянцовитая бумага. Оно все-таки всегда будет носить привкус, хотя и тончайший, рыночности, что, конечно, с художественностью несовместимо. Скажу, в скобках, что этим я отнюдь не заступаюсь за ужасающие фототипии, неизменно повторяемые в наших официальных, научных и археологических изданиях и совсем лишенные художественного облика. Другие высшие сорта, как японская, китайская и т. п. бумага, имеют смысл лишь в виду лучшей их восприимчивости при печати иллюстраций, но самой своей дороговизной относятся к ряду исключительных явлений. В громадном же большинстве случаев применение их, как и бумаг с особыми водяными знаками, — снобизм, но милый снобизм, близкий и дорогой сердцу книголюбов.
В итоге я прихожу к выводу, что книга может быть художественна, лишь если она отпечатана на бумаге матовой, непрозрачной и хорошо приемлющей печать. Я знаю, что у нас таких бумаг мало, и поэтому горячо присоединяюсь к пожеланию, высказанному еще в 1864 г. французским библиотекарем David Sèchard, чтобы для выделки образцовых бумаг были учреждены особые государственные фабрики, как существуют, в тех же целях, фарфоровые заводы, гобеленовая мануфактура и т. п.
В непосредственной связи с бумагой стоит формат. Здесь еще труднее выставить определенные требования. Большинство высказанных мнений сводится к указаниям практического удобства, что для нашей задачи безразлично. Так, для единообразия библиотечного состава и подбора полок в начале XIX в. требовали чуть ли ни закона, обязывающего к печатанию 8º. Во главе излюбленных форматов стояли большие; в XVII в. очень понравился 4º; в конце XVIII и в XIX в. все набросились на 8º. Потому ли уменьшался формат, что еще Voltaire заметил, что «никогда и 20 т. fº не произведет революции, а бояться нужно грошовых карманных книжек», или потому, что уменьшение размера — следовательно и веса — книг давало возможность их держать навесу ближе к глазам? Вероятно, ближе к истине последнее объяснение, основанное на утилитаризме, который все более и более захватывает жизнь. Французский библиофил Eugéne Mouton ставит определенный принцип, что ширина книги должна относиться к ее высоте, как 2 и 3. Я затруднился бы признать незыблемость такого требования. Существует множество примеров, где и при большей ширине, приближающейся форматом к 4º, достигается художественное впечатление. Художественные аксиомы в отношении к формату сводятся также лишь к отрицательным положениям, основанным на опыте, а не на теории: формат не должен быть удлиненный, очень уж мудреный, фантастический (например, доходили до таких чудачеств, как печатание треугольных книг). Любопытное указание, основанное скорее на психологических данных, чем на художественных, дает Гюстав Мурави (Mouravit): плодам долгих научных исследований вполне подходит формат fº, мыслям философа, историческим повествованиям — спокойный 4º или более легкий 8º; маленькие форматы как бы нарочно сделаны для легкой поэзии, для тонких мыслей, для смеха.
С художественной точки зрения предопределять формы в смысле размера мы никак не можем, но можем требовать, чтобы при всяком избранном формате были бы соблюдены правильные пропорции, соотношение его ширины, высоты и толщины. Прибавить можно только, что большие folio очень трудно уживаются с требованием художественности.
В тесной зависимости от формата книги находится и формат печати, иначе говоря вопрос о полях. Большие поля в некоторых знаменитых книгах иногда обусловливаются форматом самой бумаги, особенно при 4º, так как некоторые бумаги высших сортов плохо складываются в этот размер. Известный библиофил Jacob в своем Livre du Bibliophile называет их monstrueses inégalités и решительным образом советует их обрезать при переплете, так как они вызваны не художественным намерением составителя, а чисто материальной необходимостью. Я позволил себе указать на такое мнение потому, что книги с такими необрезанными полями на антикварном рынке часто ценятся выше обрезанных и это могло бы навести на мысль, что большей продажной цене соответствует и высшая художественная ценность. Однако, тут мы встречаемся с соображением другого порядка: с оценкою коллекционерскою, дающею предпочтение необрезанному экземпляру за его редкость и предполагаемую лучшую сохранность. Такие преувеличенные поля оставляются иногда также для подведения нескольких книг, связанных между собою по содержанию, под общий размер, — тоже основание, лишенное художественного суждения. Не уместно ли здесь будет маленькое отступление, чтобы вообще установить, что далеко не все книги, более всего ценимые и оплачиваемые собирателями, служат образцами художественности. В состав цены здесь входят очень разнообразные элементы, из которых большинство зиждется на редкости; очень многие издатели нарочно выдумывали и выдумывают особенности для некоторых экземпляров выпускаемой книги, которые способны придать им чисто любительский интерес. Это то же явление, что и в граверном деле: вспомните, что даже Рембрандт в этих же видах удорожения своих офортов нарочно делал различные оттиски в неоконченных состояниях, и ныне они составляют особую приманку для собирателей. Так и в области печатной книги: с тех пор, как она из памятника мыслей превратилась в художественное произведение, — le livre est devenu bijou, — говорит один француз, — нет тех ухищрений, которые бы не применялись для придания разнообразия экземплярам одного и того же издания: тут и различие бумаги, иногда еле заметное, и печать в два тона, с особым выделением заставных букв и иных украшений, и нумерация экземпляров, и оставление больших, полей, и приложение сюиты гравюр и т. п. Все это я бы обозвал библиофильскими шалостями, очень симпатичными, за выделением случаев книгопродавческого расчета, основанными действительно на любви к книге, но совершенно не обязательными для художественности ее. К этому же разряду побуждений относится выноска внизу текста каждой страницы первого слова следующей, когда то вызывавшаяся практическими соображениями книгопечатания, однако теперь являющаяся только баловством книголюбов. Оно вполне извинительно и блестяще оправдано словами старого французского писателя: «от (folies) сумасбродств библиофила всегда что-нибудь остается, а от сумасброда честолюбца, игрока или развратника остается только учиненное ими зло».
Возвращаясь к полям книги, я& 1f40 ;nbsp;должен признаться, что не могу углубиться так далеко в психологию их, как это сделал поэт символизма Mallarmé. Он говорит: «Над текстом нужно большое совершенно пустое пространство, чтобы мысль читателя могла уединиться; заглавие, нумерация рассеяли бы ее, на мгновение остановили бы его внимание, ослабили бы нить его понимания»... «Вокруг текста должно оставляться большое поле, отделяющее его от внешнего мира, ограничивающее и заключающее, подобно раме на картине». Последняя посылка мне кажется совершенно верною, но она не предопределяет ширины полей, так как все мы знаем, что и многие картины не нуждаются в широких рамах и вполне достаточно обрамлены очень узкой полоской. На основании такого же принципа, т. е. приспособляемости к данному изданию, к формату книги к размеру шрифта, должна выбираться и ширина полей, хотя, несомненно, преувеличенно широкие поля все же будут художественнее чрезмерно узких, когда кажется, будто текст вылезает из границ книги. Чувство меры нужно для определения ширины полей, чутье пропорций нужно для установления правильного взаимоотношения полей (боковых, нижних, верхних) между собой.
Третьим существенным признаком книги является шрифт, как в смысле очертаний букв, так и в смысле расположения набора. Старинные наши шрифты — я подразумеваю шрифты XVIII и начала XIX вв. — были действительно художественны. В каждой букве чувствовалась воля рисовальщика их, чувствовался личный элемент, обусловливающий художественность вообще. Может быть это зависело от технического их несовершенства, от того, что не умели еще отливать шрифты с той точностью и тем единообразием, которые достигнуты прогрессом машинного дела. Но не замечали ли Вы сами, насколько безлично большинство современных шрифтов, насколько они — я не нахожу русского слова для этого понятия — quelconques? и как радостно отдыхает глаз теперь, когда во многих более художественных изданиях встречаешь повторение елисаветинских и петровских шрифтов. На них, конечно, есть отражение современности в смысле уже отмеченного мною единообразия букв и их совершенной законченности. Поэтому тайну их притягательности нужно искать в самом рисунке, в очертаниях. Но может ли из этого следовать, что теперь уже невозможно изобрести новые, но художественные шрифты? О тех позднейших шрифтах (особенно для прописных букв), где художественность искали заменить запутанностью, изломанностью или необычайностью рисунка, я и говорить не буду: они слишком противоречат идее, что «простота есть душа истинной красоты», но путь дальнейших исканий не закрыт. Сейчас в Германии отличные и уже прославленные художники не гнушаются этим трудом и рисуют не только книжные украшения, но и образцы шрифтов. Но для этого нужны не только рисовальный талант и знание стиля, — нужно знание тех скучных, но чисто технических условий, при которых отливаются шрифты. Неужели же у нас, когда мы гордимся теперь рядом рисовальщиков, обладающих талантом и знанием, ни один не найдет в себе достаточно любви к книге, чтобы ознакомиться с техникой словолитен и постараться создать художественную новую букву? Задача, на мой взгляд, завидная. Подумайте только, что каждая эта буква будет нести далекому потомству память о Вас?
При расположении шрифта при наборе необходимо соблюдение приятного соотношения длины строки, размера букв и междустрочного пространства; это своего рода архитектура и не мне учить художников, в чем заключается прелесть пропорций. Я напомню только, что очень некрасива в печати неравномерность строк, обыкновенно встречающаяся при коротких абзацах. Правильно сказано, что между двумя красными строками должна заключаться вся мысль автора по определенному предмету. Хотя это относится к тексту книги, но очень влияет на вид печати, следовательно, на ее художественность. Как трудно здесь определить какие-нибудь незыблемые правила видно из того, что французские библиофилы считают аксиомой пагинацию на внешнем нижнем углу, немцы же столь же определенно избирают верхний угол страницы. В этих вопросах особенно сказывается типографская рутина, очень властная в печатном деле. Достаточно сказать, что для вульгаризации точки над латинским и в свое время понадобилось более 2 вв.
Только после того, как правильно разрешены вопросы этих, как я назвал, внутренних данных облика книги, можно позволить себе дальнейшую ее отделку. Тут самое видное место занимают иллюстрации, и относительно их я держусь очень определенного взгляда: лучше никаких иллюстраций, чем неудовлетворительные, каковы большинство современных нам, когда они служат графическим толкованием текста на это творчество. Но иллюстрация, в этом тесном смысле слова, не входит в пределы моей задачи и составит предмет особого доклада. Я коснусь только внешней стороны ее. Тут приходится считаться с новейшими техническими достижениями, стоящими теперь и в России на великолепной высоте, но безразлично от того, исполнены ли иллюстрации механической или ручной работой, я очень настаиваю на том, чтобы не было смешения способов. На пр., когда в той же книге чередуются на отдельных листах автотипии и офорты или фотогравюры, то я отказываюсь признать ее художественною и считаю, что лучше воздержаться от более совершенного способа, если почему либо нельзя применить его ко всем отдельным листам книги. Я настаиваю на слове «отдельным», потому что допускаю применение одного приема среди текста и другого на отдельных листах, но чередование различных способов, приносящее читателю постоянные неожиданности, нарушает необходимую гармонию целого. Оговариваюсь, что я разумею под разными способами существенное развитие между получаемыми от них восприятиями, почти физическими ощущениями; напр. автотипия и гравюра, цинкография и фототипия, но разница в цвете, смешение тех же приемов черных и цветных, совмещение родственных способов, как фотогравюра и превосходная фототипия, меня не коробят. Причиною может быть то, что родственные способы могут печататься на одинаковой бумаге, а именно разнообразие бумаг в одной книге лишает ее единства и потому придает ей сходство с случайно сшитыми листами, а не планомерным изданием.
Я боюсь вызвать возмущенные возражения, если открыто заявлю, что совершенно не вижу надобности оставлять пустою оборотную сторону отдельных листов с иллюстрациями. При всем желании, я в этом обыкновении не вижу красоты; пустые страницы очень приятны, но только когда они предшествуют как бы новому началу текста, т. е. главе или другому сочинению. В остальных случаях требование их я считаю отжившим предрассудком, основанным на невозможности хорошо печатать гравюры с обеих сторон листа. Раз при некоторых способах печати ныне это представляется возможным без ущерба для качества, я не усматриваю художественного основания настаивать на этом предрассудке.
Дальнейшими украшениями книги служат начальные буквы, заставки и концовки, фронтиспис. Очертания таких букв должны обязательно стоять в связи со шрифтом и его характер должен угадываться в этом нарядном начале; украшения же их должны быть в соответствии с виньетками. Заставки и концовки по самому смыслу своему зависят от формата текста и по общим очертаниям должны увенчивать или заканчивать его формы. Назначение их я могу сравнить с целью многих второстепенных частей в архитектуре. Заполняя пустое пространство до или после текста, они должны с последним сливаться и графически образовывать одно целое. Словом это должно быть не текстом, а украшением страницы ими. Если задание это не удается, лучше ограничиваться линейными типографскими знаками, или не ставить ничего, но отнюдь не помещать такие украшения — часто совершенно самостоятельного художественного значения — как попало, забывая, что неуместное украшение хуже совершенного его отсутствия.
Фронтиспис должен быть синтезом книжного украшения и по формату отвечать полной странице текста. Такие же соображения относятся к обложке. Она обязательно должна быть выдержана в общем характере всей книги, и я, конечно, обойду молчанием те броские бумажки, которые преследуют только рекламные цели. Здесь самый широкий простор художникам, связанным лишь общими данными книги, и в этой области за последнее время составители достигли самых лучших результатов, вдохновляясь, очень часто, образцами старыми. Но не извинительно ли это? Не лучше ли подражать старому хорошему, чем пользоваться работами, самостоятельными, но не художественными?
Переплет — одежда книги — дает широкое поле для иследований, тем более нужных, что это искусство в наше время совершенно обесценено бесконечным производством рыночных, полуфабричных изделий, так называемых издательских переплетов. Но по вопросу этому нам обещан был особый доклад, и я ограничусь, с точки зрения книжного требования, только замечанием, что переплет должен уже, одним своим видом готовить к облику книги и в этом смысле подходить и к условиям обложки. Однако, по существу своему почти не допуская графических украшений, он имеет меньше средств выражения и должен заключать свои особенности в материале и цвете. Здесь допустим широкий символизм.
В заключение позвольте мне заметить, что, говоря о книге, я не имел в виду ни дорогие издания, ни дешевые, ни книги по изящной литературе, ни научные исследования, — я говорил о книге вообще и предъявляю те же требования ко всем произведениям печати. Пагубнейшее влияние на наши привычки, на художественные взгляды оказывают все учебники и все те книги, с которыми мы обязательно приходим в соприкосновение при всех условиях жизни. В былое время всякая самая незначительная брошюрка издавалась со вниманием, с любовью; теперь на подавляющее большинство всего, выходящего из печати, не хочется и смотреть. Непростительная вина за это лежит на наших типографиях, которые работают в видах конкуренции и далеки от того, чтобы заботиться о художественном облике печатаемого, если заказчик сам о том не заботится; вина и в некультурности общества, которое не задумывается над простым вопросом, как окружить всю свою жизнь красотой; вина на художниках, которые сплошь и рядом сталкиваются с такими изданиями, сами в них участвуют — и не вдумываются в вопросы их облика. Что печатание скромных мелких брошюр — как-то уставов разных обществ, отчетов, рекламных брошюр и т. п. — возможно в границах художественности, Вам показано на устроенной здесь выставке. То же в общих чертах применимо ко всему, что выходит из-под печатного станка. Напротив того, я давно привык с ужасом относиться ко всему, что у нас объявляется «роскошным» изданием. За редкими исключениями это синоним антихудожественности. Здесь наверно Вы увидите и «дорогую меловую бумагу», и извилистые шрифты и бесцельные виньетки и прочее убожество искусства. «Берегись, читатель» хотелось бы написать о каждой такой книге, — «не поддавайся искушению рекламы, в тебе губят художественное понимание, опошливают твой вкус». Но против толпы, руководимой невежественной критикой, несколько голосов бессильны. Нужна правильная оценка книги во всех художественных кругах, беспощадная критика плохого, возбуждение интереса к хорошей книге в широких слоях, убежденное содействие педагогов. От Вас, г. г., я этого и жду, и резюмирую свои слова: внешность книги с художественной точки зрения не поддается определению твердыми законами. Книга &mdash 1f40 ; безличный товар — не должна существовать, всякая книга может быть художественной. «Хороший материал, хорошая работа, хороший вкус, связанные любовью к делу, вот что дает нам радость», — пишет немец von Biedermann. И правда, один закон для бытия художественной книги: любовь к ее облику и такое же личное художественное напряжение, как при всяком другом творчестве в искусстве.
* * *
Доклад П. П. Вейнера был прослушан Собранием с особым вниманием и интересом. По докладу высказались А. И. Гидони, Ф. А. Лютер и Председательствовавший в заседании Товарищ Председателя Съезда кн. С. М. Волконский.
А. И. Гидони. Я бы хотел предложить г. г. членам Съезда по докладу, сейчас заслушанному, высказать пожелания следующего свойства: существуют определенные органы в Министерстве Народного Просвещения, в Синоде, в Главном Управлении, учреждения, призванные ведать педагогические и всякие иные книги, которые притом становятся учебными пособиями или просто детскими книгами для чтения в низших и среднеучебных заведениях. Эти органы должны озаботиться привлечь соответствующие авторитеты на предмет того, чтобы книги, выпускаемые с одобрения, отвечали бы тем принципам, которые так правильно и ясно изложил г. Вейнер, ибо, если книгу рассматривать с точки зрения ее литературного содержания и имея в виду главные педагогические цели и ее косвенное влияние, которое имеет книга на душу воспитывающихся в учебных заведениях питомцев, надо, чтобы эта сторона дела была учтена соответствующими правительственными учреждениями.
Ф. А. Лютер. Прослушанный доклад затронул настолько важные вопросы для культуры всего народа, в особенности для воспитания молодежи, что я позволю его несколько дополнить общими соображениями и некоторыми деталями. В самом деле, после живого человека, может быть, книга наиболее таинственное соединение духа с веществом, и я бы сказал, после человека наиболее одухотворенная, потому что, можно сказать, любовь к книге — это есть то, к чему нужно и народ и молодежь и детей воспитывать и приучать; и любовь эту следует всячески вызывать. Я бы сказал, что одним, может быть, из самых тонких показателей морали и культурности, является отношение к книге. И вот, очень ценный, красивый и богатый доклад, который был прочитан по многим затронутым вопросам, раскрыл одну важную сторону. В нем верно было указано, что книга является во многих отношениях параллельна человеку. И как в человеке во всех многообразных сторонах должно сводиться к одному главному единству, к определению личности, так и в книге следовало бы подчеркнуть, что она должна обладать также единством. Это единство должно быть во всей книге и во всех отдельных ее частях, и является тем, что даст определенная личность, и этим самым вызывает любовь к себе и бережное отношение. Она должна представлять, именно, как бы личность. В докладе было затронуто много частностей, о чем я хотел бы говорить, но время всем дорого, поэтому я укажу только на одну деталь. Единство книги должно, мне кажется, идти до того, что каждая отдельная страница должна представлять определенное единство. Я считаю варварством вошедший обычай не только в журналах, но даже и в книгах художественных, я считаю это таким злом, что, напр., иллюстрации, касающиеся известных статей, не ограничиваются данной статьей, но и продолжаются на несколько страниц дальше, когда речь идет уже совершенно о другом. При более совершенном художнике это легко устранимо, именно, должно быть такое размещение иллюстраций, чтобы они относились только к тексту, о чем говорят на данной странице. Для художника это представляет требование, как обязательное. Конечно, все эти требования ко всякой книге относятся, а всегда больше к тем, которые преследует цели художественные. Я присоединяюсь к тому, что было высказано относительно раскрашивания дорогих изданий. Я думаю, что можно это делать значительно дешевле и вполне соответствующе художественным требованиям книги. Я хотел подчеркнуть, что мы все гонимся за тем, чтобы было иллюстраций побольше числом, а ценою подешевле. Я думаю, что в художественных и педагогических изданиях исключены по массе соображений, и художественных и гигиенических, все эти механические воспроизведения, прототипы, цинкография и т. д. Но лучше исключить 10% таких иллюстраций, которыми теперь забрасывают книги и ограничиться 1/10 долей, но зато дать действительно художественные рисунки. Каждый отдельный художественный рисунок заключает зерно — ядро, из которого у рассматривающего ребенка или более или менее взрослого крестьянина возникает целый ряд новых мыслей и идей. Таким образом, лучше поменьше иллюстраций, но поценнее, и иллюстрации чтобы были связаны с текстом, в особенности в изданиях художественных. Не могу умолчать об одном замечании, которое прямо сюда не относится, но в этом собрании художников, мне кажется, наиболее присуще указать иллюстраторам на то, что затерялось в довольно мало читаемой переписке: я говорю об иллюстрированных художественных, преимущественно, поэтических изданиях. Издания такие, конечно, приобретают много ценности от точного размещения, расположения их иллюстраций. И вот, именно, в этом собрании, как нынешнее, я считаю не бесполезным обратить внимание на указание на русские иллюстрации в переписке А. Толстого с Марковым, где встречается пожелание, которое должно быть ценно всем иллюстраторам. Он высказал, что его заветным желанием увидеть свои (лирические) литературные произведения в изящном иллюстрированном издании. Такого рода задача является для иллюстраторов наиболее ценной, как творческая деятельность, ценной автору или поэту, так как нужно вникнуть в его дух, в личность его, для того, чтобы сочетать его с иллюстрацией, как композитор свою музыку сочетает с текстом. И в этом докладе скользнула и эта важная сторона дела: как музыка иллюстрирует текст, точно так же иллюстрация должна как бы дополнять, украшать, так что чего слова не могут досказать, то дополняется иллюстрациями. Древние иллюстрации давали больше, чем дают нынешние. Еще одно заключительное слово, извиняюсь, но дело настолько важное, что, я думаю, что эстетика, представляющая единство книги, является вместе с тем и нравственным фактором, именно, в этой области: многообразие — в единстве — объединение. В этом как раз мы затрагивали такую область, где область эстетики и этики нераздельна. Этика есть многообразие в единстве и в науке. Такого рода единство действует путем нравственного созерцания красоты. Последнее замечание, касающееся шрифта. Шрифт, конечно должен быть по возможности изобразительным, и я думаю, что тут даже такого рода явления могут быть: как в народном издании произведений Л. Н. Толстого — шрифт может передавать разнообразие, шрифт может передавать тон, которым то или другое может быть прочитано. Шрифт может передавать впечатление общего характера — облика. Вероятно, из вас немногие знакомы, и мне хотелось бы показать один маленький образчик того, как можно это применить еще в гораздо большем размере, вот такого рода случай: рассказывает медведь, — там шрифт крупнее, медведица — там шрифт среднего размера, а медвеженок-Мишка — там маленький шрифт, так как он говорит тоненьким голосом. Все это относится к изобразительности. Я повторяю то, с чего начал, что такого рода направление удовлетворяет все художественные цели, а все художественное, как одна цель, — это чтобы впечатление от книги и в целом и в каждой отдельной части было бы единым и цельным. Такая цельность бывает и художественна и она разом влияет на всякого ребе 6c0 нка и в особенности на народ. Такое единство личности можно представить во всех нравственных законах, в этом смысле, считаю, что усовершенствование книги — главный ее успех, и она даст народу столько питания, столько духовной пищи, которое ничем другим, кроме живого человека, не может быть заменено.
Председатель (кн. С. М. Волконский). Отрадно было видеть, что книга встретила такое сочувствие в нашем Собрании. Приятно было слышать то, что было сказано П. П. Вейнером, который является не только авторитетным знатоком этого дела, но и плодотворным деятелем. Книга после смерти человека остается памятником, в котором досказано его внутреннее духовное существо. Но идти по пути, который нам (изложил) указал докладчик первый, могут только те люди, которые хотят следовать его примеру: на них воздействовать не 749 льзя, но, как было предложено г. Гидони, возможно воздействовать путем ходатайства перед правительственными учреждениями, в руках которых находится книгоиздательство, — первым долгом, разумеется, перед Министерством Народного Просвещения, в руках которого находится издательство учебников. Опять приятно отметить, что как только является вопрос о соприкосновении искусства с ребенком, то он встречает отклик в нашем Собрании.
В заключение Собрание единогласно постановило: обратиться к Правительственным Учреждениям, которые имеют в своем ведении книгоиздательское дело, в особенности же к Министерству Народного Просвещения, с ходатайством обратить внимание на художественность издания учебников и вообще всех одобряемых и рекомендуемых ими книг и вовсе запретить распространение учебников в изданиях ужасного рыночного характера.